Том 4. Лунные муравьи - Страница 27

– Верно, Видальского! Кто помнит?

– Я помню, – сказал Рюмин. – Это с музыкой хорошо выходит. Ну да и так…

Он стал в позу и, дергаясь боком и оглядываясь, продекламировал:

Знаем, знаем, нет возврата,
Нет возврата никому.
Пуля, штык или граната –
Мы привыкли ко всему.

Мы живем семьею тесной,
Ото всех отделены.
Ничего нам неизвестно,
Жизнь и смерть для нас равны.

Дни и числа позабыли,
Нет возврата ничему.
Лягу я ли, ляжешь ты ли –
Мы готовы ко всему!

Остальные хором, уже как песню, подхватили:

Лягу я ли, ляжешь ты ли –
Мы готовы ко всему!

– Знаете, я с вами поеду! – взвизгнул вдруг Гриша восторженно. – Что мне здесь, в самом деле? Я лучше там женюсь!

Вспомнил про Петра Михайловича.

– Папа, мне необходимо с ними. Они послезавтра – и я послезавтра.

– Куда же? – пролепетал Петр Михайлович. – Да как же это?

– А вот еду и кончено! Рюмка, хочешь, по улице пробежимся? Душно мне.

– Идите, – простонал Володин. – У меня боли. Сестра, где шприц? Ох, черти, не дорезали…

И вдруг все сразу, мгновенно, замолкли, замерли, окаменели. Вздрогнули привычным ожиданием – и притаились… Замер с ними и Петр Михайлович, хотя не понял, в чем дело, что случилось.

Потом опомнился.

– Да это… колеса по камням прогрохотали близко, – сказал он. – Это просто, я думаю, омнибус во двор въехал.

– Ну, да. Верно. Колеса, – произнес, наконец, Володин. – Колеса. Ничего. Мы привыкли. Когда и не грохочет, – все равно в ушах, в голове, – всегда грохочет. Не уйдешь от грома этого.

Петр Михайлович открыл было рот, чтобы сказать либо – «привыкнете», либо – «отвыкнете», но не сказал ничего.

В комнате стало суетливо. Надя подошла к Володину – перевести его на кровать. Гриша и Рюмин искали фуражки. Петр Михайлович тоже поднялся. И только в эту минуту заметил, что Лели нет в комнате. Она целый вечер промолчала в уголку. Но когда она успела уйти?

– Спокойной ночи, папахен, – сказал Гриша, поправляя под фуражкой черный узел своей повязки. – Володин, прощай, мы с Рюмкой еще по улицам пошатаемся. Ноги у меня не стоят. Спать все равно никогда не сплю.

Петр Михайлович неестественно быстро, торопясь уйти, пошел по коридору. Дошел до самого конца. Вот дверь в Лелину комнату.

Тихонько стал отворять дверь. Заглянул. Темно.

– Леля! Ты спишь?

– Нет, папочка. Нет, папочка. Голос тихий, тоненький. Петр Михайлович вошел.

– Что ж ты в темноте?

Открыл электричество. Оно было неяркое. Комната маленькая, узенькая, Леля, одетая, сидит на постели.

– Что, Леля?

Не знал, что сказать ей. Она смотрела прямо на него широкими, темными от страха, детскими глазами.

– Папа, папа! Что же это такое?

– Что, девочка?

Он сел с ней рядом, беспомощно и неловко обнял за голову.

– Я не знаю, девочка моя. Не знаю.

– Папа, милый! А я поняла сегодня. Папа! Ведь они все сумасшедшие. Настоящие сумасшедшие, вот которых в больницу сажают. Навсегда с ума сошли.

Она не плакала, только дрожала.

– Вот, воротились, – начала она опять. – А разве воротились? Ранены, не ранены, выздоровели, – это не то, это все равно. У них, у каждого, душу ранили, и душа не выздоровела. Так и не выздоровела, и не могла, и нельзя ей выздороветь…

Промолчала – и прибавила вдруг тихо:

– А для них мы как сумасшедшие… И, дрожа, прибавила еще тише:

– Может, все сумасшедшие… И мы и они… Только по-разному…

Опять во дворе глухо, тяжело и длинно загрохотали колеса. Петр Михайлович вздрогнул, дернулся и оглянулся.

– Папа, папа, скажи что-нибудь! – взмолилась Леля. – Я почти не могу! Ведь я же почти не могу! Ты умный, ты знаешь, скажи: что ж теперь? Как же теперь?

Но Петр Михайлович только дрожал и бормотал беспомощно:

– Да, сумасшедшие… Да, может быть, все сумасшедшие… Я понимаю…

В дверь стукнули, просунулась бритая голова Гриши в черной повязке.

– Лелька! Ты не спишь? Я у тебя не оставил красную шкатулочку, из тех, что я с Цейлона Анне Петровне привез? Мне ее завтра нужно рано. Да вот она! Прощай. И папа тут? Ну, спокойной ночи, до свиданья-с… Пошел с Рюминым, – да вернулся, забыл… Спокойной ночи.

Он вышел, не закрыв двери, и пошел быстро, неровно, на ходу помахивая фуражкой и довольно громко напевая:

Знаем, знаем, нет возврата,
Нет возврата никому…

Леля плакала, прижавшись к Петру Михайловичу, и плечи у нее по-детски вздрагивали от слез. А Петр Михайлович уже начинал тупо, мертвенно покоряться. Не вернулись – так не вернулись… Сумасшедшие – так сумасшедшие…

Не вернулись.

Земля и Бог

Анюта, девушка графини Услищевой, столкнулась с земляком.

Так это странно вышло. Еще зимой. Водила перед вечером Бобку гулять, уж хотела домой завернуть: «Домой, Бобка, домой!» – тут земляк и подвернулся:

– Позвольте вас спросить… вы, значит, нездешние будете? Анюта даже вздрогнула. Вдруг, сразу, на улице, по-русски заговорил. Кто такой? Не господин; одежа на нем худая, рабочий не рабочий, а так.

– Тамбовская я, – пролепетала Анюта, застигнутая врасплох.

Ну, он тут и вскинулся:

– А уезда какого? Мы ведь тоже тамбовские, надо же, дело вышло, удача, можно сказать!

Дальше – больше, и не то что уезд, а оказалось, что Петр Сидоров из села Рышникова, которое от Анютиной деревни и от усадьбы графини всего в трех верстах. Сосчитались: свои люди, да и только.