Том 4. Лунные муравьи - Страница 172

172

Елена Ивановна (в испуге). Фина! Фина!

Фина (остановившись у двери). Ты не бойся, я у него не останусь. Никогда тебя не покину, и не думала. Ты мое слово знаешь. А сейчас я должна. (Уходит.)

Елена Ивановна. Фина! Господи! О, Господи, и тут крест. Марфуша! Марфуша!

Действие четвертое

Комната действия 1-го, большая гостиная в квартире Вожжина. Входят одновременно Сережа, сын Анны Дмитриевны, и Руся. Сережа из левой двери в залу, Руся – из приемной и передней. Руся в гимназической форме, у нее связка книг.

Сережа. Ах, Руся! Вы куда это? К дяде Мике?

Руся. Конечно, к дяде. Необходимо его видеть, на полчаса. А вы тоже к нему?

Сережа. Нет. То есть я хотела зайти, мне тоже надо. А сейчас искал Ипполита Васильевича, мама послала узнать, не вернулся ли. Не вернулся еще. Какие это у вас книги?

Руся (бросая книги на стол). Ах, вздор! Гимназические. Никогда не беру, а сегодня точно назло. И таскаюсь с ними. Из гимназии пошла к Борису, потом к Пете в переплетную, – и вот все с этими «Краевичами».

Сережа. А знаете, мы хоть и зовем гимназические книги «Краевичами», однако я иногда слежу по ним… для связности… для последовательности.

Руся. Добьетесь вы связности! Всякая брошюрка лучше наших учебников. Нет, Сережа, вы оппортунист. Или… еще огромнее скажу: пантеист какой-то житейский. Все благо, все на потребу, вплоть до краевичей.

Сережа (пожимая плечами). А у вас гимназическое ребячество. Бунт против… учебников. Подумайте!

Руся. Нет, это вы подумайте, мудрец! Ваша терпимость, всеядность, меня прямо пугает. Дело – в выборе. Ведь всегда – дело в выборе! А вы сплошь готовы благословлять.

Сережа. Как несправедливо!

Руся. Ну конечно несправедливо!

Сережа. Вовсе я не такой.

Руся. Ну, конечно, не совсем такой. Я преувеличиваю, чтобы оттенить. Я огорчаюсь.

Сережа. Огорчаетесь? Руся, ну право же я не такой. Вы не знаете, я ужасный буйник. Я больше всех ненавижу это старое общее устройство, нелепость жизни, косность идиотскую, стариковскую. Власть ихнюю над жизнью. А только я…

Руся (усаживаясь на диван, с интересом). А только вы – что?

Сережа. Я сдерживаюсь. Это силы копить. Ну что бы я сейчас начал буянить против гимназии, против мамы, против всего-всего устройства? – ведь все ложно, если не с исторической точки зрения смотреть. Ну, и сломался бы я, как глупый карандаш. А уж если остриться, – пусть железо острится.

Руся. Пожалуй, правда. Только мы не умеем. Смешной вы, Сережа. Понять, как разумнее – ну, это так. А разве можно вытерпеть? Да никаких сил не хватит. Это у вас такое хладнокровие, а мы все – нет. Мы не умеем.

Сережа. Где там хладнокровие. Я стараюсь, я хочу сдерживаться, – а тоже не всегда умею. Отлично понимаю: собрания, Зеленое Кольцо наше – ведь это лаборатория; не жизнь – подготовка при закрытых дверях; на улицу-то еще не с чем идти. И надо спокойно. А я и на собраниях не могу, весь так и киплю, ужас. Ребячливые, легкомысленные… Беспечные. На ногах при этом не стоим. На чужой счет живем.

Руся. Ну, что мы на чужой счет до сих пор живем, это уж так устроено подло.

Сережа. Взять бы это ихнее устройство, взять его, как есть, стать на него крепко обеими ногами, – вот там, под ногами, ему место! Будет от чего оттолкнуться если прыгать. Эдак оно и не ложное. Ведь для старых, для вчера – оно не ложное было. Только для нас… нам нельзя в нем жить.

Руся. Как трудно все, Сережа. Вот вы говорите – лаборатория, двери запирать… Это так, да ведь все равно живем, все равно все есть, само лезет на нас. Рассуждай не рассуждай. Иные наши, – вы знаете: сначала ничего, а глядь, – перемололо.

Сережа. Вместе помогать будем, кому нужно.

Руся. Рассуждения не помогают.

Сережа. Не рассуждения. Нет, если. обстоятельства…

Руся (перебивает). Так приспособляться к обстоятельствам?

Сережа. Нет! нет! Обстоятельства к себе приспособлять.

Руся (подумав). А это не… не может быть грешно?

Сережа. Вы насчет старых?

Руся. Да… и насчет них.

Сережа. Не может. Потому что мы к ним с милосердием. Они нас не понимают, – а мы их поймем, и уж всегда с милосердием. (Помолчав.) А все-таки иной раз трудно жить. И ничего-то, ничего нельзя так сделать, чтобы уж совсем было хорошо, со всех сторон хорошо! Перепортили жизнь. А тут еще сдерживайся. Вам, Руся, я уже все открыто говорю.

Руся. Я знаю, я верю.

Сережа. Не могу не открыто. Я со многими из наших близок, а вы все-таки… вы для меня… веселье всех. Вот еще так весело бывает, когда летом, после большого-большого дождя, выйдешь – и вдруг радуга прозрачная. Вы, Руся, как радуга. (Помолчав.) Вот вы какая.

Руся (смеется). Радуга!

Сережа. Веселая. И еще волосы у вас весело завиваются, колечки такие рыжеватенькие на висках. Помните, на даче, на теннисе, как они завивались?

Руся (смеется). Там от сырости. Что ж в них веселого?

Сережа. Я сам не знаю. А ужасно веселые. Они, должно быть, мягкие-мягкие? (Садится рядом с нею на диван.)

Руся (немного отодвигается). Не угадали, прежесткие. Попробуйте.

Сережа (касается слегка ее волос). Правда. Но это ничего. Все-таки приятные. (Помолчав.) А поцеловать их можно, Руся? Мне кажется, я в вас влюблен. Уж давно.

Руся. И я, кажется… Не слишком давно, а все-таки… (Наклоняет к нему голову.)

Сережа тихонько целует ее в висок, потом они остаются рядом, близко, голова к голове, держась за руки. Молчат.

172