Том 4. Лунные муравьи - Страница 156

156

Скоро солнце взойдет.
Посмотрите –
Зори красные.
Выносите
Стяги ясные…

Борис. Это не конец. Конец я хорошо помню. Мы еще о второй строчке спорили, хоть я и ничего не понимаю. Конец такой: «Красным полымем всходит Любовь».

Наталья Петровна (тихо). Зачем вы?..

Борис. Цвет любви на земле одинаков. Да прольется горячая кровь Лепестками разбрызганных маков.

Соня. Ну да, ну да… Вот откуда у меня, должно быть, и звенит в голове: лепестки, листочки маковые… алые… Только проще… Я простое люблю… Андрюша и он все-таки… (Перебивает себя.) Мамочка, простите, милая, дорогая. Ах, какая я глупая. Вам неприятно?

Наталья Петровна. Соня, деточка моя… Ну что я… А вот ты… сядь лучше сюда, посиди тихонько. Может, поговорим… Все вместе.

Соня. Поговорим? О чем? Все о том же, что нет, мол, ни у кого любви, да как это скверно, что нет, да откуда бы ее добыть… Ох, мама, скучно, надоело. Ведь все равно ни до чего не договоримся.

Наталья Петровна. Соня, Соня!

Соня. Что, Соня? Я только правду сказала. Ну, не сердитесь, мамочка, милая. Я буду серьезно. (Садится около матери.) Нужна ли, не нужна ли любовь, у всякой ли цвет одинаковый – что мы знаем? И уж раз нет любви никакой, так уж никто этому не поможет. Ну кто поможет? Кто? Скажите, кто, если знаете…

Наталья Петровна. Я-то знаю, кто… Я знаю…

Соня. А я не знаю. Нет, право… Бросим лучше. (Молчат.) Боря, вот я уеду, и мы с тобой долго не увидимся. А потом опять увидимся. Ты что будешь делать?

Борис. Не знаю, я думаю…

Соня (перебивая живо). Что ты думаешь?

Борис. Нет, ничего. Кажется, что думаешь что-то, а захочешь сказать – и нечего. И делать совсем нечего. Ничего не буду делать.

Соня (задумчиво). Да… Ну что ж. Разве нет таких людей, которым нужно именно ничего не делать? А просто жить. Есть, спать, гулять… И чтобы с правом так жить, чувствовать, что не виноват…

Наталья Петровна. Все виноваты, Соня.

Соня (не слушая). А потом тихо с постельки – в гробочек, в другую постельку, темную… И главное – просто. Тогда не страшно. Пусть там что хочет со мной делается, а я ничего не буду делать, ну и не виновата.

Борис (вставая). Нет, Соня. Я не могу. Мне тяжело. Ты такая… такая страшная сегодня…

Наталья Петровна. Боречка, не уходи. Она ничего, ну пусть она говорит, что хочет. Ведь говорить – легче.

Соня. Разве я тебя обидела? Ну, прости. Я ведь всегда тебя обижала, а потом прощения попрошу – ты и простишь. Помните, мамочка, как вы меня раз в Тимофеевском за Борю наказали? Давно-давно… Я ему курточку разорвала. Я была виновата и долго его потом за это ненавидела. А потом помирились. Помнишь, Боря? Ведь хорошо было? А рощу тимофеевскую помнишь? Как мы раз там с Андрюшей и с дядей Пьером еще… Ну, да что об них. А вот мы с тобой… Мы с тобой…

Наталья Петровна (плача). Соня, милая моя, родная ты моя, да что же случилось-то? Ведь ничего не случилось, ведь мы все любим тебя…

Борис. Не надо. Оставьте ее.

Соня (вставая, просто). Да, да. Это я так, разнервничалась. Пустяки. Все пройдет. Уже прошло. А вот что ничего не случилось – это вы не правы, мама. Разве так-таки ничего и не случилось? Вот вы сейчас сказали, что все виноваты. Довольно и этому было случиться, чтобы все виноваты стали. Это уж очень много. Вздор я сказала, неправду, что все прошло. Мы виноваты, и этому не пройти, этого не забыть… Прошло, что мы были не виноваты, а случилось, что стали виноваты. И с этим нельзя… нельзя…

Борис. Что нельзя?

Соня. С этим нельзя…

Входят из столовой Бланк, Коген, Арсений Ильич и Гущин.

Явление семнадцатое

Те же и Бланк, Коген, Арсений Ильич, Гущин.

Бланк. Что нельзя? Что нельзя? Все можно. Нам только что молодой поэт доказал, что все можно.

Коген. Удивительная это вещь, Иосиф Иосифович! В Петербурге, на фоне революции, пышным цветом расцвело декадентство: не литературное только – жизненное, жизненное. Они в жизнь это проводят: неприятие мира, дионисианство, оргиазм, мифотворчество… Началось, я вам говорю, решительно что-то началось!

Бланк. Одно вот: как же это они сразу проводят в жизнь – и неприятие мира и оргиазм… Оргиазм-то, значит, приемлют?

Гущин. Насколько мне кажется, вопросы красоты не должны интересовать господина Бланка.

Арсений Ильич. Ну, красота красоте рознь.

Коген. Я тут бываю на собраниях молодых французских поэтов. Совпадение миросозерцаний поразительное. Несомненно, Россия приобщается к европейской культуре. Национальная обособленность кончилась.

Соня. Что ж, по-вашему, Россия кончилась?

Бланк. Старая-то, конечно, кончилась. А с ней вместе и национальный идеал. Есть человечество. Черед за классовой борьбой, а не национальной.

Арсений Ильич. Вот как. А я вам должен сказать, что это не исторично. Оперируете над отвлеченным началом. У каждого народа своя плоть. Не могу себе представить античной Греции без синего моря, без желтых гор, без Елевзинских мистерий, без маслин серых да теплого мрамора. Не могу себе представить…

Соня. Верно, папочка, верно. У народа и душа своя, и плоть своя. Нельзя их убивать. Я не знаю, что с Россией будет, а только одно мне ясно, кто не любит русский перелесок, да василек и мак во ржи, да проселок с колеями, да зеленую церковную луковку, тот не знает и не любит Россию. Если василька синего не надо, да маковых огоньков не надо, если все равно, что они, что апельсинное дерево, – тогда и ничего не надо. Тогда уж лучше сразу отдать все, все. Не нужна мне Россия без василька.

156